Райнер Мария Рильке!1
Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы – воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя – стихотворение. Райнер Мария – это звучит по-церковному – по-детски – по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, – оно – из прошлого или будущего – издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся – всегда лишь следствие.)
Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.
Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» – степень). Вы – явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы – воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой – Вас.
Речь идет не о человеке-Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), – а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра.
Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя – во всю даль и ширь.
Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас – означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.
Вы – неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны еще раз родиться.
Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же – их изначальные слова (ценности) . Если, например, Вы говорите «великолепно», Вы говорите о «великой лепоте» , о значении слова при его возникновении. (Теперь же «великолепно» – всего лишь стершийся восклицательный знак.)
По-русски я все это сказала бы Вам яснее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки2.
Первое в Вашем письме, что бросило меня на вершину радости (не – вознесло, не – привело), было слово «май», которое Вы пишете через «у», возвращая ему тем самым старинное благородство. «Май» через «i» – в этом что-то от первого мая, не праздника рабочих, который (возможно) когда-нибудь еще будет прекрасен, – а от безобидного буржуазного мая обрученных и (не слишком сильно) влюбленных.
Несколько кратких (самых необходимых) биографических сведений: из русской революции (не революционной России, революция – это страна со своими собственными – и вечными – законами!) уехала я – через Берлин – в Прагу, взяв Ваши книги с собой. В Праге я впервые читала «Ранние стихотворения»3. И я полюбила Прагу – с первого дня – потому что Вы там учились.
В Праге я жила с 1922 по 1925, три года, а в ноябре 1925 уехала в Париж. Вы еще были там?4
На случай, если Вы там были:
Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас – больше всего на свете. Совсем просто. И – потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, – от страха, что придется встретить Ваш холодный взгляд – на пороге Вашей комнаты. (Ведь Вы не могли взглянуть на меня иначе! А если бы и могли – это был бы взгляд, предназначенный для постороннего – ведь Вы не знали меня! – то есть: все равно холодный.)
И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас – как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас – наше Я, европейцы считают «русским».
(То же самое происходит у нас с китайцами, японцами, неграми, – очень далекими или очень дикими.)
Райнер Мария, ничто не потеряно: в следующем (1927) году приедет Борис5 и мы навестим Вас, где бы Вы не находились. Бориса я знаю очень мало, но люблю его, как любят лишь никогда не виденных (давно ушедших или тех, кто еще впереди: идущих за нами), никогда не виденных или никогда не бывших. Он не так молод – 33 года, по-моему, но похож на мальчика. Он нисколько не в своего отца (лучшее, что может сделать сын). Я верю лишь в материнских сыновей. Вы тоже – материнский сын. Мужчина по материнской линии – потому так богат (двойное наследство).
Он – первый поэт России. Об этом знаю я, и еще несколько человек, остальным придется ждать его смерти.
Я жду Ваших книг, как грозы, которая – хочу или нет – разразится. Совсем как операция сердца (не метафора! каждое стихотворение (твое) врезается в сердце и режет его по-своему – хочу или нет). Не хотеть! Ничего!
Знаешь ли, почему я говорю тебе Ты и люблю тебя и – и – и – Потому что ты – сила. Самое редкое.
Ты можешь не отвечать мне, я знаю, что такое время и знаю, что такое стихотворение. Знаю также, что такое письмо. Вот.
В кантоне Во, в Лозанне, я была десятилетней девочкой (1903)6 и многое помню из того времени. Помню взрослую негритянку в пансионе, которая должна была учиться французскому. Она ничему не училась и ела фиалки. Это – самое яркое воспоминание. Голубые губы – у негров они не красные – и голубые фиалки. Голубое Женевское озеро – уже потом.
Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд – как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).
Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, – мне нужно позволение.
Ибо душа моя хорошо воспитана.
Но писать тебе я буду – хочешь ты этого или нет. О твоей России (цикл «Цари»7 и прочее). О многом.
Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не – – –
Я читала твое письмо на берегу океана, океан читал со мной, мы вместе читали. Тебя не смущает, что он читал тоже? Других не будет, я слишком ревнива (к тебе – ревностна).
10 мая 1926
Знаете, как сегодня (10-го) я получила Ваши книги9. Дети еще спали (7 утра), я внезапно вскочила и побежала к двери. И в тот же миг – рука моя уже была на дверной ручке – постучал почтальон – прямо мне в руку.
Мне оставалось лишь завершить движенье и, открыв дверь все той же, еще хранившей стук рукой, – принять Ваши книги.
Я их еще не открывала, иначе это письмо не уйдет сегодня – а оно должно лететь.
Когда дочь моя (Ариадна) была еще совсем маленькая – два-три года – она часто спрашивала меня перед сном: «А ты будешь читать Рейнеке?»10
В Рейнеке превратил ее быстрый детский слух – Райнера Мария Рильке. Дети не чувствуют пауз.
Я хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине. (В каждой стране и каждом столетии есть хоть одна родина – не так ли?) Я здесь ради имени. Когда человек, как я, не имеет ни денег, ни времени, он выбирает самое необходимое: насущное.
Швейцария не впускает русских. Но горы должны расступиться (или расколоться!) – чтобы мы с Борисом приехали к тебе! Я верю в горы. (Измененная мною строка – но в сущности, прежняя – ибо горы рифмуются с ночами – ты ведь узнаешь ее?)11
Марина Цветаева
Ваше письмо к Борису уйдет сегодня же – заказным и – отданное на волю всех богов12. Россия для меня все еще – какой-то потусторонний мир.
St. Gilles-sur-Vie
12-го мая 1926 г.
Тот свет (не церковно, скорее географически) ты знаешь лучше, чем этот, ты знаешь его топографически, со всеми горами, островами и замками.
Топография души – вот, что ты такое. И твоей книгой (ах, это была не книга – это стало книгой!) о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе.
Священник – преграда между мной и Богом (богами)1. Ты же – друг, углубляющий и усугубляющий радость (радость ли?) великого часа между двумя (вечными двумя!), тот, без кого уже не чувствуешь другого и кого единственного в конце концов только и любишь.
Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но – разница – ты любимец отца, не сына, ты – Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество – выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и – немыслим для любви!
Не Давид, нет. Давид – вся застенчивость своей силы. Ты же – вся отвага и дерзость твоей силы.
Мир был еще слишком юн. Все должно было произойти – чтобы пришел ты.
Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (всебожественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить все-человеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово – героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).
Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь – да! А раз нет, – лучше запинаться и спотыкаться.
Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я передала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты в одной. Не правда ли?) Итак, на первый взгляд (раз я – не немец), мне все понятно – затем – ночь: пустота – затем: Боже, как ясно! – и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) – все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния – ночь – молния) – вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь – себя.
«Рильке легко понять» – с гордостью говорят посвященные: антропософы и другие мистические сектанты (я, собственно, не против, лучше, чем социализм, но…). «Легко понять». По частям, в раздробленном виде: Рильке-романтик, Рильке-мистик, Рильке-мифотворец и т. д. и т. п. Но попытайтесь охватить всего Рильке. Здесь бессильно все ваше ясновиденье. Для чуда не нужно ясновиденья. Оно налицо. Любой крестьянин – свидетель: глазами видел. Чудо: неприкосновенно, непостижимо.
Вторую ночь вчитываюсь в твоего «Орфея». (Твой «Орфей» – страна, потому: в). И, кстати, только что получила из Парижа русскую, чисто литературную газету (нашу единственную за границей) со следующими строками:
«Из этого («Поэт о критике» – заметки, проза) мы узнаем, что госпожа Ц. до сих пор безутешна из-за смерти Орфея и тому подобные нелепости…»2.
Один критик сказал о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, примирили нас с нею, почти приучили нас к ней»3.
Я парировала: «Если достаточно четырех лет, чтобы примириться со смертью такого поэта как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным (†1836) . И как с Орфеем (†)? Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т, е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно – длящаяся. Пушкин, Блок и – чтобы назвать всех разом – ОРФЕЙ – никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любящем заново, и в каждом любящем – вечно». Поэтому – никакого примирения, пока мы сами не станем «мертвыми»4. (Приблизительно, по-русски было лучше.)
Это, конечно, не имеет отношения к «литературе» (belles lettres), поэтому меня высмеяли. Будь это стихи (поэт (глупец!), который осмеливается писать прозой!), будь это стихи, они бы промолчали, а может, и – вздохнули. Не древняя ли притча об Орфее и зверях, к которым принадлежали и – овцы?
Ты понимаешь, я неуязвима, ибо я не госпожа Ц., и т. д. и т. п., как они всё же считают. Но мне грустно: вечно-правдивая и вновь повторяющаяся история о поэте и толпе, – как бы хотелось, все-таки избавиться от этого!
Твой «Орфей». Первая строчка:
И дерево себя перерастало…5
Вот она, великая лепота (великолепие). И как я это знаю! Дерево выше самого себя, дерево перерастает себя, – потому такое высокое. Из тех, о которых Бог – к счастью – не заботится (сами о себе заботятся!) и которые растут прямо в небо, в семидесятое (у нас, русских, их – семь)6. (Быть на седьмом небе от радости. Видеть седьмой сон. Неделя – по-древнерусски – седьмица. Семеро одного не ждут. Семь Симеонов (сказка). 7 – русское число! О, еще много: Семь бед – один ответ, много.)7
Песня – это бытие8 (кто не поет, еще не есть, еще будет!).
Но тяжелы и моря и горы…9
(словно ты утешаешь ребенка, хочешь придать ему бодрости… и – почти улыбаясь его неразумию:
…Но эти веянья… но эти дали…
Эта строчка – чистая интонация (интенция), и, значит, чистая ангельская речь. (Интонация: интенция, ставшая звуком. Воплощенная интенция.)
…Нам незачем искать
других имен. Когда раздастся пенье,
раз навсегда мы будем знать – Орфей10.
(именно это – Орфея поющего и умирающего в каждом поэте – я имела в виду на предыдущей странице).
Откуда он? Из нашего ли мира?11
И уже чувствуешь подступающее (близкое) Нет. О, Райнер, я не хочу выбирать (выбирать значит рыться и быть привередливой) , я не могу выбирать, я беру первые случайные строки, которые еще хранит мой слух. Ты пишешь мне в уши, тебя читаешь ухом.
Эта гордость из земли12
(конь, выросший из земли). Райнер! Следом посылаю книгу «Ремесло», там найдешь ты св<ятого> Георгия13, который почти конь, и коня, который почти всадник, я не разделяю их и не называю. Твой всадник! Ибо всадник не тот, кто сидит на лошади, всадник – оба вместе, новый образ, нечто не бывшее раньше, не всадник и конь: всадник-конь и конь-всадник: ВСАДНИК.
Твоя карандашная запись (так ли это называется? нет, лучше помета!) – легкое ласковое слово: к собаке14. Милый, это переносит меня в мое детство, в мои одиннадцать лет, то есть в Шварцвальд, в саму его глубь. И воспитательница (ее звали фройляйн Бринк15, и она была омерзительна) говорит: «Этой дьявольской девчонке Марине можно все простить, когда она произносит: «собака!» (Собака – от восторга и нежности и нетерпения – завывая – с тремя а-а-а. То были не породистые собаки, – уличные!)
Райнер, величайшее счастье, блаженство прижаться своим лбом к собачьему, глаза в глаза, а собака, удивленная, оторопевшая и польщенная (не каждый же день случается!), начинает ворчать. И тогда зажимаешь ей обеими руками пасть – ведь может и укусить, от одного умиления! – и целуешь. Много раз подряд.
Есть ли у тебя там, где ты сейчас, собака? А где ты сейчас? Вальмон – так звали героя жестокой, холодной и умной книги: Лакло16 «Liaisons dangeureuses» , которая у нас в России – не могу понять почему, нравственнейшая книга! – была запрещена наравне с мемуарами Казановы (которого страстно люблю!). Я написала в Прагу, мне должны прислать мои две драматические поэмы (все же не драмы, по-моему): «Приключение» (Генриетта, помнишь? самое прекрасное из его приключений, которое вовсе не приключение, – единственное, которое не приключение) и «Феникс» – конец Казановы17. Герцог, 75 лет, одинокий, бедный, старомодный, осмеянный. Его последняя любовь. 75 лет – 13 лет. Это ты должен прочесть, это легко понять (я имею в виду язык). И – не удивляйся – это написано моей германской, не французской душой.
Касаемся друг друга. Чем? Крылами…18
Райнер, Райнер, ты сказал мне это, не зная меня, как слепой (зрячий!) – наугад. (Лучшие стрелки – слепые!)
Завтра – Вознесение Христово. Вознесение. Как хорошо! Небо при этом выглядит совсем как мой океан – с волнами. И Христос – возносится.
Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться.
Марина
St. Gilles-sur-Vie
Вознесение Христово, 13-го мая 1926
…перед ним
не кичиться тебе проникновенностью чувства…1
Поэтому: чисто-человечески и очень скромно: Рильке-человек. Написав, запнулась. Люблю поэта, не человека. (Теперь ты, прочитав, запнулся.) Это звучит эстетски, т. е. бездушно, неодухотворенно (эстеты – те, у кого нет души, а только пять (часто меньше) острых чувств). Смею ли я выбирать? Когда я люблю, я не могу и не хочу выбирать (пошлое и ограниченное право!). Ты – уже абсолют. Пока же я не полюблю (не узнаю) тебя, я не смею выбирать, ибо не имею к тебе никакого отношения (не знаю твоего товара!).
Нет, Райнер, я не коллекционер, и человека Рильке, который еще больше поэта (как ни поверни – итог один: больше!), – ибо он несет поэта (рыцарь и конь: ВСАДНИК!), я люблю неотделимо от поэта.
Написав: Рильке-человек, я имела в виду того, кто живет, издает свои книги, кого любят, кто уже многим принадлежит и, наверное, устал от любви многих. – Я имела в виду лишь множество человеческих связей! Написав: Рильке-человек, я имела в виду то, где для меня нет места. Поэтому вся фраза о человеке и поэте – чистый отказ, отречение, чтоб ты не подумал, будто я хочу вторгнуться в твою жизнь, в твое время, в твой день (день трудов и общений), который раз навсегда расписан и распределен. Отказ – чтобы затем не стало больно: первое имя, первое число, с которыми сталкиваешься и которые отталкивают тебя. (Берегись – отказа!)2
Милый, я очень послушна. Если ты мне скажешь: не пиши, это меня волнует, я нужен себе для самого себя, – я все пойму и стерплю.
Пишу тебе в дюнах, в тонкой траве дюн. Мой сын (год и три месяца, Георгий – в честь нашей белой армии. А Борис считает себя социалистом! Неужели ты тоже?) – итак мой сын сел на меня верхом (почти на голову!) и отнимает у меня карандаш (пишу прямо в тетради). Он так красив, что все старые женщины (какие наряды! жаль, что тебя здесь нет!) восклицают в один голос: «Mais c’est un petit Roi de Rome!» 3. Бонапартистская Вандея – не странно ли? О короле они уже забыли, но слово «император» еще можно услышать. Наши хозяева (рыбак и его жена, сказочная пара, вместе им – 150 лет!) еще хорошо помнят последнюю империю.
Дети во множественном числе? Милый, не могла сдержать улыбки. Дети – понятие растяжимое (двое или семь?). Двое, милый, двенадцатилетняя девочка и годовалый сын4. Два маленьких великана из детской Валгаллы5. Дети великолепные, редкостные. Высокая ли Ариадна? О, даже выше меня (я не маленькая) и вдвое толще (я ничего не вешу). Вот моя фотография – из паспорта – я светлей и моложе. Потом пришлю лучшую и сделанную совсем недавно, в Париже. Фотографировал меня Шумов, который снимал и работы твоего великого друга6. – Он мне много рассказывал о нем. – Я не решилась спросить, нет ли у него твоей фотографии. – Заказать ее для себя не посмела бы. (Ты уже понял, что я прошу тебя – напрямик и совсем без всякой робости – о твоей фотографии.)
…Лазурь и робость детских лет…7
Это я еще помню. Кто ты, Райнер? Германец? Австриец? (Ведь прежде разницы не было? Я не слишком образована – обрывочно.) Где ты родился? Как попал в Прагу? Откуда – «Цари»? Ведь это чудо: ты – Россия – я.
– Сколько вопросов!
Твоя земная участь волнует меня еще глубже, чем иные твои пути. Потому что я знаю, как это тяжко – все.
Давно ли ты болен? Как живешь в Мюзо? Красота! Высоко и достойно и серьезно. Есть ли у тебя семья? Дети! (Думаю, нет.) Долго ли еще пробудешь в санатории? Есть ли у тебя там друзья?
Бульвар де Гранси, 3 (кажется, недалеко от Уши) – там ты найдешь меня8. У меня короткие волосы (как сейчас, в жизни никогда не носила длинных), и я похожа на мальчика, с четками на шее.
Сегодня ночью читала твои Дуинезские элегии. Днем мне не удается ни читать, ни писать, я занята хозяйством до поздней ночи, ведь у меня всего две руки. Мой муж – всю молодость был добровольцем, ему скоро 31 (мне будет 31 в сентябре)9, очень болезненный, а кроме того мужчина не может делать женскую работу, это ужасно выглядит (на женский взгляд) – сейчас он еще в Париже, скоро приедет. В юнкерском училище его в шутку называли «астральный юнкер». Он красив: страдальческой красотой. Дочь похожа на него, но счастливая, а сын скорей на меня, оба – светлые, светлоглазые, моя раскраска.
Что тебе сказать о твоей книге? Высшая степень. Моя постель стала облаком.
Милый, я уже все знаю – от меня к тебе – но для многого еще слишком рано. Еще в тебе что-то должно привыкнуть ко мне.
Марина.
Рильке Райнер Мария (1875 – 1926) – австрийский поэт. В ответе на анкету, посланную в Москву по просьбе Б. Пастернака в апреле 1926 г., Цветаева называет Рильке в ряду своих любимых писателей-современников. Поэтому можно было понять ее восторг, когда в мае того же 26-го года она совершенно неожиданно получила письмо Рильке, предлагавшего знакомство, и две книжки его стихов – «Дуинезские элегии» и «Сонеты к Орфею» с теплыми дарственными надписями. Из письма она узнала, что автором сюрприза был Борис Пастернак. Это он «подарил» ей Рильке, чтобы смягчить ее эмигрантское существование.
Переписка между Цветаевой и Рильке продлилась чуть более полугода – 29 декабря 1926 г. Рильке, пораженного смертельной болезнью, не стало. На смерть «германского Орфея», как Цветаева называла Рильке, она откликнулась большим стихотворением(поэмой)-реквиемом «Новогоднее», очерком «Твоя смерть», перевела часть переписки Рильке с молодым поэтом Францем Каппусом.
Цветаева была против обнародования ее переписки с Рильке при своей жизни. (См. ее эссе «Несколько писем Райнер Мария Рильке» в т. 5). По истечении в 1977 г. ее пятидесятилетнего запрета на публикацию К. М. Азадовским, Еленой и Евгением Пастернаками была подготовлена книга – «Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года», снабженная обширными комментариями, в том числе о взаимоотношениях между тремя поэтами.
Впервые небольшая часть переписки – ВЛ. 1978. № 4. Затем значительная часть книги была опубликована в журнале «Дружба народов» (1987, № 6 – 9). Полностью в России указанная книга вышла в 1990 г. в издательстве «Книга». Письма печатаются в переводе К. М. Азадовского по этому изданию с частичным использованием комментариев составителей книги.
1
1 Цветаева отвечает на первое письмо Рильке от 3 мая, посланное из Швейцарии.
2 Все письма Цветаевой Рильке были написаны по-немецки.
3 Второе издание книги «Мне на праздник» (первое издание – 1899), переработанной в 1908 – 1909 гг.
4 Цветаева приехала в Париж из Чехословакии 1 ноября 1925 г., когда Рильке там уже не было – он уехал в августе.
5 Б. Л. Пастернак.
6 Марина и Анастасия Цветаевы учились в частном пансионе сестер Лаказ в Лозанне с весны 1903 по лето 1904 гг. (Подробнее см.: А. Цветаева. С. 130 – 153.)
7 Стихотворный цикл из «Книги образов» (1902), связанный с путешествиями Рильке по России.
8 Свои книги «Стихи к Блоку» (1922) и «Психея» (1923) с дарственными надписями Цветаева послала позднее. См.: Небесная арка. С. 247 – 248.
9 См. вступительную статью к комментариям. Рильке писал в своем первом письме: «Две книги (последнее, что я опубликовал), которые отправятся вслед за этим письмом, предназначены для Вас, Ваша собственность». На «Дуинезских элегиях» (1923) Рильке сделал надпись: «Марине Ивановне Цветаевой. Касаемся друг друга. Чем? Крылами.//Издалека ведем свое родство.//Поэт один. И тот, кто нес его,//встречается с несущим временами. Райнер Мария Рильке. (Валь Мон, Глион, Кантон Во, Швейцария, в мае 1926)». На «Сонетах к Орфею» (1923) – «Поэтессе Марине Ивановне Цветаевой. Райнер Мария Рильке (3 мая 1926)». (Письма 1926 года. С. 83 – 85).
10 Ср. с названием сатирической поэмы Гёте «Рейнеке-Лис» (1793).
11 Стихотворение Рильке «О тьма, что родиной мне стала» (книга «Часослов»), заканчивающееся словами «Я верю в ночи».
12 Рильке вложил в конверт также записку Б. Пастернаку.
2
1 На эту тему см. также у Цветаевой в ее письме 41 к А. А. Тесковой (т. 6).
2 Цветаева имеет в виду отзыв Г. Адамовича на ее «Цветник» (см. т. 5). Критик писал: «Она дает наставления в хлебопечении, рассуждает о свойствах сельтерской воды, сообщает новость, что Бенедиктов был не прозаик, а поэт, заявляет, что до сих пор не может примириться со смертью Орфея, – не перечтешь всех ее чудачеств». (Звено. 1926. № 170. 2 мая.)
3 Г. Адамович, в частности, писал о А. Блоке: «Четыре года, прошедшие со дня смерти Блока, – 7 августа 1921 года, – успели уже приучить нас к этой потере, почти примирить с ней. Но они не отодвинули Блока в историю…» (Звено. 1925. № 132. 10 августа).
4 Цветаева неточно цитирует отрывок из своего «Цветника» (см. т. 5).
5 Начало первого сонета I части. Эта же строка (у Рильке: «Da steig ein Baum. О reine Ubersteigung!..») в переводе Т. Сильман: «О дерево растет! О нарастанье!..» (Рильке Р. М. Лирика. М.; Л.: Худож. лит., 1965. С. 166) и Г. И. Ратгауза: «О, дерево! Восстань до поднебесья!..» (Рильке Р. М. Новые стихотворения. М.: Наука, 1977. С. 300). Ср. также отрывок из стихотворения Рильке «К музыке» (1918): «Ты – отчужденность, ты – выросшее за наши пределы// пространство сердца. Заветное наше,// нас переросшее, из нас исторгшееся,// святое прощанье…» (Рильке Р. М. Лирика. С. 224. Пер. Т. Сильман – «Gedichte». M.: Прогресс, 1981. С. 481).
6 В письме от 10 мая к Цветаевой Рильке назвал семь «своим благословенным числом». (Письма 1926 года. С. 90.)
7 Ср.: Семь пятниц на неделе. Не велик городок, да семь воевод. У семи нянек дитя без глазу. Семи пядей во лбу. Семеро ворот, а все в огород. За семь верст киселя хлебать. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Семь верст до небес и все лесом. И т. д. Ср. также стихотворения М. Цветаевой: «Семеро, семеро…», «Семь мечей пронзали сердце…», «Семь холмов – как семь колоколов!…» и др.
8 Слова из III сонета I части. Ср. перевод А. Карельского: «Петь – значит быть». (Рильке Р. М. Новые стихотворения. С. 301).
9 Эта и последующая цитата из IV сонета I части.
10 Из V сонета I части. Ср. перевод Г. И. Ратгауза: «…И не надо знать// иных имен. Восславим постоянство.// Певца зовут Орфеем…» (Там же. С. 302).
11 Начальные слова из VI сонета I части.
12 Слова из XI сонета I части.
13 См. цикл «Георгий» в т. 2.
14 В экземпляре «Сонетов к Орфею», посланном Цветаевой, около XVI сонета (I часть) рукою Рильке помечено: an einen Hund (к собаке). (Письма 1926 года. С. 241.)
15 Об учебе Цветаевой в 1904 – 1905 гг. в пансионе Бринк во Фрейбурге см.: А. Цветаева. С. 175 – 196.
16 Лакло Пьер Шодерло де (1741 – 1803) – французский писатель.
17 Пьесы, написанные в 1919 г. в Москве (см. т. 3).
18 См. комментарий 9 к письму 1.
3
1 Слова из девятой Дуинезской элегии. Ср. перевод В. Микушевича: «…Ты не можешь//Грандиозными чувствами хвастать пред ним…» (Рильке Р. М. Ворпеведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М.: Искусство, 1971. С. 351.)
2 Ср. стихотворение М. Цветаевой «Прокрасться…» (1923) в т. 2.
3 …маленький Римский король – сын Наполеона, герцог Рейхштадтский. См. также стихотворения М. Цветаевой «В Шенбрунне», «Герцог Рейхштадтский» в т. 1.
4 Дочери Цветаевой Ариадне шел в то время 14-й год.
5 Валгалла (Вальхалла) – небесное жилище для избранных, главным образом, павших в битве воинов (сканд. миф.).
6 Шумов Петр Иванович (1872 – 1936) – известный парижский фотограф, снимал также скульптуры Огюста Родена (1840 – 1917), у которого Рильке в 1905 – 1906 гг. был секретарем и которому поэт посвятил вторую часть «Новых стихотворений». («Моему великому другу Огюсту Родену».)
Один из фотопортретов Цветаевой работы Шумова (их было не менее четырех) был опубликован в журнале «Версты» (1926, № 1) вместе с шумовскими фотографиями Б. Пастернака, А. Ремизова, Л. Шестова.
7 Из стихотворения Рильке «Автопортрет 1906 года» («Новые стихотворения»). Ср. перевод В. Летучего: «В глазах испуг и синь, как у детей» (Рильке Р. М. Новые стихотворения. С. 472).
8 Адрес пансиона Лаказ. См. комментарий 6 к письму 1. Уши – предместье Лозанны. См. также стихотворение М. Цветаевой «В Ouchy» (т. 1).
9 Цветаевой должно было исполниться 34 года, а мужу – 33.
История великой дружбы
Пастернак - Цветаева - Рильке
1 августа 2014г.
В Доме Бориса Пастернака рассказали о его переписке с Цветаевой и Рильке
Первого августа в Государственном литературном музее - доме-музее Бориса Пастернака в Переделкино научный сотрудник ГЛМ Светлана Кузьмина провела очередную «неотменяемую экскурсию». Она была посвящена пока мало исследованной истории переписки Бориса Пастернака, Райнера Марии Рильке и Марины Цветаевой.
Разговор о письмах, которыми три великих поэта обменивались друг с другом, привлек в музей удивительно большое число слушателей. И оказалось, что с великим немецким поэтом-модернистом Рильке дружил еще отец Бориса Пастернака художник Леонид Пастернак. Он пригласил Рильке к себе в гости, когда поэт в 1899 году впервые приезжал в Россию, где его и увидел еще ребенком Борис Леонидович. Тогда же Рильке увлекся русской культурой, выучил русский язык, прочитал в оригинале произведения Л. Толстого, А. Чехова, Ф. Достоевского и других классиков, переводил «Слово о полку Игореве» и стихи русских поэтов на немецкий язык. По мнению Светланы Кузьминой, патриархальная Россия воспринималась им как полная противоположность западной цивилизации, погрязшей в рационализме и «безбожии», а оттого клонящейся к своему упадку. Наша страна, с этой точки зрения, казалась «юной» страной, которой предстоит еще небывалый духовный расцвет. Леонид Пастернак познакомил тогда Рильке с Львом Толстым. В 1900 году Рильке выпустил книгу «История о Господе Боге», в которой отразились его впечатления от поездки в Россию.
Во время второго визита в Москву Рильке снова встречался с семьёй Пастернаков, когда те ехали в Одессу. Борис Пастернак позднее в своей «Охранной грамоте» скажет об этой встрече, что даже знакомый ему немецкий язык звучал из уст Рильке по-другому. Немецкий поэт так увлекся Россией, что называл ее своей второй родиной и мечтал переехать в нее навсегда. В университетских тетрадях Бориса Пастернака — между записями лекций — мы находим первые попытки переводов из Рильке. Спустя много лет Пастернак делает важное признание: «Я всегда думал, что в своих собственных попытках, во всем своем творчестве я только и делал, что переводил или варьировал его <т. е. Рильке> мотивы, ничего не добавляя к его собственному миру и плавая всегда в его водах». В 1926 году Борис Пастернак написал Рильке несколько восторженных писем, называя его своим учителем и воспринимая Рильке (так же, как и позднее Цветаева) словно живое воплощение самой поэзии, культуры, подлинного творчества. Рильке в ответных письмах с восторгом говорил об уже известных ему ранних стихах Пастернака. В середине 1920-х годов Борис Пастернак познакомился со стихами Марины Цветаевой, и между ними завязалась переписка, которая длилась до 1935 года. «В маминых записных книжках и черновых тетрадях множество о тебе, — писала А. С. Эфрон Борису Пастернаку 20 августа 1955 года. — Я тебе выпишу, многого ты, наверное, не знаешь. Как она любила тебя и как долго — всю жизнь! Только папу и тебя она любила, не разлюбливая».
Цветаева познакомилась и полюбила творчество Рильке уже в зрелом возрасте. В 1926 году Рильке по просьбе Пастернака присылает ей свои поздние поэтические сборники «Дуинезские элегии» и «Сонеты к Орфею». «Вы — воплощенная поэзия», — именно с этих слов начинает Цветаева свое первое письмо к поэту. Не сговариваясь, все трое пишут в письмах друг другу о том неумирающем и изначальном, что способно возрождаться в поэтах «через времена». Именно в этом смысле упоминает Пастернак в письме к Рильке о поэте, «который вечно составляет содержание поэзии и в разные времена именуется по-разному».
Переломным в переписке Цветаевой и Рильке стало одно из писем Марины Ивановны. В нем она с безудержностью и категоричностью, нежеланием считаться с какими бы то ни было обстоятельствами и условностями заявила, что она для Рильке будет «единственной Россией», оттесняя при этом Бориса Пастернака — все это казалось немецкому поэту неоправданно преувеличенным и даже жестоким.. Переписка их, тем не менее, закончилась только со смертью Рильке, которая произвела на Цветаеву колоссальное впечатление и повлияла на все ее дальнейшее творчество. Марина Ивановна посвятила памяти Рильке свою поэму «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть».
«Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше «Знаю, умру на заре, на которой из двух» – и был, как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыданья, наконец прорвавшегося, и когда я перевел свои попытки с этого стихотворенья на «Я расскажу тебе про великий обман», я был так же точно Вами отброшен, и когда я перенес их на «Версты и версты и версты и черствый хлеб» – случилось то же самое.
<…> Простите, простите, простите! Как могло случиться, что, плетясь вместе с Вами следом за гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду» (ЦП, 11).
Пастернак сетует, что не сразу приобрел сборник
«Месяц назад я мог достать Вас со ста шагов, и существовали уже „Версты“, и была на свете та книжная лавка в уровень с панелью без порога, куда сдала меня ленивая волна теплого плоившегося асфальта!» (ЦП, 12)
Борис Леонидович нежно упрекает Цветаеву за то, что она не подарила ему своей книги, называет ее «первостепенным и редким поэтом» (ЦП, 13), в конце письма говорит о скорой поездке за границу, о своем желании встретиться – и подписывается: «Потрясенный Вами Б. Пастернак» (ЦП, 13).
Можно представить, какое впечатление произвело на Цветаеву, не избалованную признаниями собратьев по перу, это бурное излияние чувств! Но она крепится и отвечает лишь через два дня после получения письма, давая ему «остыть в себе » (ЦП, 13). Возможно, поэтому на первый план в ответе выступает чувство обиды: как мог НЕ заметить? (Чего-чего, а цену себе Цветаева знала.) Она подробно вспоминает несколько их встреч, а затем, словно стремясь уколоть, признается, что и сама практически не знакома с его творчеством – знает всего 5, 6 стихотворений (ЦП, 16). Тем не менее, живо откликается на предложение о встрече.
Вскоре после отправки письма Марина Ивановна получила посылку с недавно вышедшей книгой «Сестра моя жизнь». (Дарственная надпись на ней помечена тем же днем, что и первое письмо Пастернака. Однако в ответе о ней не упоминается, значит, книга дошла позже.) Прочитав ее, Цветаева взахлеб, буквально за несколько дней, пишет статью «Световой ливень», которая до сих пор остается одним из наиболее проникновенных откликов на книгу.
Откровенно признаваясь: «стихи Пастернака читаю первый раз» , «с самим Пастернаком знакома почти что шапочно» , она доверяет не столько воспоминаниям, сколько собственным представлениям о сущности Поэта и, опираясь на них, размашистыми мазками создает образ автора. Начинает со ставшего хрестоматийным портрета: «в лице зараз и от араба, и от его коня: настороженность, вслушивание, – и вот-вот… Полнейшая готовность к бегу» . Чуть ниже – о его даре: «Стих – формула его сущности. Божественное „иначе нельзя“» . Увлекаясь, Цветаева видит в нем воплощение демиурга, создателя поэзии, ровесника «первых рек, первых зорь, первых гроз», появившегося на свет «до Адама» ; в нем ей чудится «веселость взрыва, обвала, удара, наичистейшее разряжение всех жизненных сил и жил, некая раскаленность добела, которую – издалека – можно принять просто за белый лист» . И чуть ниже:
«Пастернак – это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки. До него ничего не было. Все двери с петли: в Жизнь!»
Похоже ли это на реального Бориса Леонидовича? Да, похоже, но – лишь отчасти. С той же степенью достоверности можно утверждать, что это написано о… Марине Цветаевой. Или, к примеру, о Маяковском. Впрочем, дальше Марина Ивановна пытается «здраво и трезво» (ее любимая формула, означающая уступку внешней необходимости) охарактеризовать саму книгу. Она очень точно выхватывает несколько существенных особенностей поэзии Пастернака (конкретность бытовых деталей; показ революции «через природу» ; один из любимых образов поэта – дождь). Выхватывает, и – щедро делится с читателем россыпью «вкусных» цитат, подтверждающих ее правоту. Под конец сама чувствует, что «ничего не сказала. Ничего – ни о чем – ибо передо мной: Жизнь, и я таких слов не знаю» . Чуть ниже уточняет: «Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться» . И в самом конце – еще одна фраза, вошедшая в учебники литературы: «Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки» .
О том, что́ почувствовал «современник», получив по почте рукопись статьи вместе с только что вышедшими сборниками «Разлука», «Стихи к Блоку» и поэмой «Царь Девица», Цветаева долгое время могла лишь гадать – ответное письмо Пастернак напишет только через четыре месяца, 12 ноября. За это время Марина Ивановна пережила бурное увлечение владельцем берлинского издательства «Геликон» А. Г. Вишняком и, не прижившись в Берлине, 1 августа 1922 года уехала в Чехию. Денег не хватало, поэтому на следующие три года пристанищем семьи будут съемные комнаты в деревнях под Прагой.
А Пастернак с женой приехали в Германию в 20-х числах августа – снова разминулись… (Возможно, первопричиной задержки с ответом и был расчет на личную встречу.) Приехал в надежде переломить творческий застой. В Берлине его встретили хорошо, тот же Вишняк заключил договор на издание книги стихов «Темы и вариации» (она появится в конце декабря 1922 года). Но одновременно в эмигрантских литературных кругах сформировалось мнение, будто сила Пастернака – в его… непонятности. Поэта это бесило: «Я хочу, чтобы меня понимали зыряне (старое название народности коми, – Е.З.)» , – оборвал он одного из поклонников.
Любопытно, что почти о том же скажет и Цветаева в письме от 10 февраля 1923 года. Но – как скажет!
«Пастернак, есть тайный шифр. Вы – сплошь шифрованы. Вы безнадежны для «публики». Вы – царская перекличка или полководческая. Вы переписка Пастернака с его Гением. <…> Если Вас будут любить, то из страха: одни, боясь «отстать», другие, зорчайшие, чуя. Но знать… Да и я Вас не знаю, никогда не осмелюсь, потому что и Пастернак часто сам не знает, Пастернак пишет буквы, а потом – в порыве ночного прозрения – на секунду осознаёт, чтобы утром опять забыть.
А есть другой мир, – продолжает она, - где Ваша тайнопись – Детская пропись. Горние Вас читают шутя. Закиньте выше голову – выше! – Там Ваш «Политехнический зал»» (ЦП, 36).
Как видим, для Цветаевой сложность пастернаковской поэзии – еще одно свидетельство его избранности высшим, духовным миром. И одновременно – какая блистательная отповедь стремлению Пастернака «быть понятным», о котором она, к слову, вряд ли знала. И уж точно не знала Марина Ивановна, что в это время уже вышла книга Райнера Мария Рильке «Дуинезские элегии», центральная тема которой – проблема взаимопонимания «этого» и «того» мира…
При всей своей усидчивости и аккуратности, Борис Леонидович частенько запаздывал с ответами на письма. Мог неделями не писать даже родителям и сестрам, которых нежно любил. Оправдываясь перед Цветаевой за задержку, он прежде всего пытается объяснить ей свою «неспособность быть или только воображать себя человеком всегда и во всякое время» (ЦП, 17). Пастернак внушает корреспондентке, что живет только в периоды творческого подъема, а в остальное время предается «полному, отчаянному и решительному бездействию» (ЦП, 18), которое мешает даже писать письма и общаться с друзьями. Возможно, этим он хотел не только оправдаться, но и открыть Цветаевой свое истинное, отнюдь не идеальное лицо. Однако, обращаясь к «Световому ливню», он ни слова не говорит о несогласии с автором, отмечая только случаи «пониманья, подчас загадочного» (ЦП, 19) принципиально важных особенностей книги, например, «тайны» ее «революционности», показанной через буйство природных стихий.
Класс:
#}Sprecher
:
Liebe Freunde! Liebe Gäste! Unser literarischer Salon lädt alle. Das Thema heißt:“Die innere Welt des Menschen, die Natur im Schaffen von Rainer Maria Rilke, Marina Zwetajewa und Boris Pasternak“. Hier sind Literaturfreunde? Die Ihnen viel Interessantes über das Schaffen dieser Dichter, ihre Menschenbeziehungen erzählen. Die Kunstliteratur ist das mächtige Mittel der Menschenbeziehungen.
Das Leben eines jeden großen Dichters ist nicht leicht. Erinnern Sie sich an solche Namen wie Goethe, Schiller, Heine, Puschkin, Lermontow, Jessenin, Pasternak. Jeder von ihnen muβte sein ganzes Leben lang für seine Ideale kämpfen.
Талантливый австрийский поэт, проникновенный лирик и большой мастер стихотворной формы, Райнер Мария Рильке современным российским школьникам мало известен, разве что как символист. Но Рильке свойственно тонкое понимание природы, он умел рассказать о самых сокровенных и чистых чувствах, и, может быть, поэтому его особенно любили и ценили такие русские поэты, как Марина Ивановна Цветаева и Борис Леонидович Пастернак.
Sprecher: Der Frau, der Dichterin aber hatte es besonders schwer. Sie muβte auch noch der ganzen Welt beweisen, daβ sie das Recht hat, Dichterin zu sein. Das Leben von Marina Zwetajewa ist ein Beispiel dazu.
Марина Ивановна Цветаева, воспитанная в русской интеллигентной семье, получившая русское и европейское образование, рано начала печататься. Поэтический язык её первых сборников универсален и включает традиционный набор символов, а композиционная структура и их исповедальность целиком реализуют представление о символистской направленности. Способность «закреплять текущий момент» и автобиографичность стихотворений придают им форму лирического дневника. Об этом открыто говорит сама Цветаева: «Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имён».
Она рано встретилась с непониманием, и об этом говорит в стихах:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти – нечитанным стихам!
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берёт,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
В современной европейской культуре не существовало имени, которое могло бы взволновать Марину Цветаеву больше, чем имя Райнера Мария Рильке. Творчество поэта, получившего широкое признание в десятых годах двадцатого века, давно стало для неё так же, как и для Пастернака, эталоном истинной поэзии. Книжечку его стихов она увезла с собой из Москвы, не расставаясь с ней в Праге и Париже. Прошедшей осенью вместе с Пастернаком она пережила беспокойные недели, когда распространился слух о смерти поэта. Из Парижа Рильке уехал в августе 1925 года, Цветаева приехала туда в ноябре – встретиться они не могли.
Sprecher: Rainer Maria Rilke der österreichische Dichter wurde am vierten Dezember 1875 (achtzehnhundertfünfundsiebzig) in Prag in der bürgerlichen Familie eines Beamtes geboren. Vier Jahre lang verbrachte er im er im Kadettenkorps. Statt Militär zum Brotstudium zu wählen, wandte sich Rilke der Literatur zu. Seit 1895 (achtzehnhundertfünfundneunzig) lieβ er jedes Jahr seine neuen Gedichte veröffentlichen, die bald sehr bekannt werden. Obwohl er auch Prosawerke schrieb, hatte er eine groβe Vorliebe für Lyrik. Als Lyriker gehört Rilke zu der Spätromantik. Rilke beschäftigte sich mit der Literaturgeschichte, Kunst und Recht.
Отношения Цветаевой и Рильке складывались через переписку, которую можно назвать «роман в письмах».
(Звучит песня “Мне нравится, что вы больны не мной…» М Цветаева )
Sprecher: Im Frühling 1899 (achtzehnhundertneunundneunzig) und im Sommer 1900 (neunzehnhundert) besuchte Rilke Russland, wo er Lew Tolstoj kennenlernte. Rilke war von der russischen Kultur, der Religiosität sich auch gerne mit Nachdichtungen aus der russischen Poesie und übersetzte das bekannte „Die Sage von Igors Regiment“. Dank Pasternak haben wir Möglichkeit, Rilkes Werke zu lesen und zu bewundern.
Стихи Рильке поражают Цветаеву. Восхищённая, она с восторгом говорит о нём уже в первом письме:
Смею ли я называть вас так? Ведь вы – воплощение поэзии – должны знать, что уже само ваше имя – стихотворение. Ваше имя не рифмуется с современностью, оно идёт из прошлого или будущего, издалека. Ваше имя хотело, чтобы вы его выбрали (мы сами выбираем наши имена, случившееся всегда лишь следствие). Ваше крещение было прологом в вас всему, и священник, крестивший вас, воистину не ведал, что творил»
Из письма Цветаевой к Рильке :
«Вы – не самый мой любимый поэт (самый любимый – степень). Вы явление природы, которое не может быть моим и которое не любят, а ощущают всем существом, или (ещё не всё!) вы – воплощённая пятая стихия: сама поэзия или (ещё не вся!). Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше её самой – Вас. Речь идёт не о человеке – Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), а о духе Рильке, который ещё больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра. Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на вас, охватить себя во всю даль и ширь. Что после вас останется делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но не преодолеть вас – означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь. Вы – неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придёт после вас, должен быть вами, т.е. вы должны ещё раз родиться. Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же – их изначальное название (и ценность)…»
Земному имени человека Марина Цветаева отводила огромную роль, в том числе и своему имени. Марина – по-латыни значит «морская».
Душа и имя
Пока огнями смеётся бал, душа не уснёт в покое,
Но имя мне бог иное дал: морское оно, морское!
В круженье вальса, под нежный вздох забыть не могу тоски я
Мечты иные мне подал бог: морские они, морские!
Поёт огнями манящий зал, поёт и зовёт, сверкая.
Но душу мне бог иную дал: морская она, морская!Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина.
Я бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты…
В купели морской крещена – и в полёте своём –
Непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьётся моё своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти?
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – весёлая пена,
Высокая пена морская!
Рильке привела в восторг цветаевская стилистика. Он скажет ей об этом в одном из июльских писем: «Меня восхищает твоё умение безошибочно искать и находить, неистощимость твоих путей к тому, что ты хочешь сказать. Всякий раз, когда я пишу тебе, я хочу писать, как ты: сказать себя на твоём языке при помощи твоих невозмутимо спокойных и в то же время таких страстных средств. Как отражение звезды, Марина, твоя речь, когда она появляется на поверхности воды и искажённая, встревоженная водою, течением ночи ускользает и возникает снова, но уже на большей глубине, как ты, сроднившись с этим зеркальным миром, – так после каждого исчезновения: всё глубже в волнах!»
Sprecher:
Das Leitmotiv der lyrischen Dichtung von Rilke war das Streben in die Ferne, die inneren Welt des Menschen und das auch immer ein typischer Zug der Romantik gewesen.
Die herrschenden Motive in seiner Lyrik sind auch Einsamkeit, Tod, Sehnsucht. Das lyrische Schaffen Rilkes ist sehr ästhetisiert, mystisch und ausdrucksvoll.
Sprecher: Wir leben in einer Welt, wo die Menschen nicht isoliert existieren, sondern als Teil der Natur. Natur bedeutet aber nicht nur Landschaft, sondern viel mehr: Tiere, Pflanzen, Luft, Menschen, kurz gesagt unsere Umwelt. Das Thema der Beziehungen des Menschen zur Natur ist ewig und aktuell.
Из письма Пастернака : «Мне хочется родного леса… Знать, во что я верю, в предстоящий спутанный лес, во вдохновенность природы – и в твою дружбу» Так писал Пастернак в одном из писем в Германию.
Sprecher: In der russischen Literatur gab es bekannte Dichter, die die besten Werke der ausländischen Dichter übersetzt haben. Dazu gehören Tschukowskij, Marschak, Pasternak, Zwetajewa, Achmatowa und andere. Pasternak sagte:”Die Übersetzung ist dem Original zu gleichen”. Zwetajewa sagte, daβ die Übersetzung von Pasternak des Gedichtes von Rilke „Der Schauende“, russisch „Созерцание”, die beste war.
Sprecher: Rilke kehrte nie in seine Heimatstadt zurück. Er starb 1926 (neunzehnhundertsechsundzwanzig) in der Schweiz.
Sprecher: Zwetajewa und Pasternak, Zwetajewa und Rilke. Dank Pasternak stand Zwetajewa mit Rilke im Briefwechsel. Das Schaffen von Zwetajewa gefiel Rilke und das Schaffen von Rilke gefiel Zwetajewa. Rilke ist für Zwetajewa Etalon der richtigen Poesie. Sie schreiben einander herzliche offene Briefe. Pasternak für Zwetajewa „Vervollkommen“.
Тройственная переписка: Рильке – Цветаева – Пастернак, длившаяся чуть больше года, закончилась со смертью Рильке, а жизнь продолжалась. Борису Пастернаку Марина Цветаева посвятила много прекрасных стихов, а Пастернак посвящал много прекрасных стихов Цветаевой, когда она была жива и когда её не стало. Послушайте их.
Хмуро тянется день непогожий,
Безуспешно струятся ручьи по крыльцу,
Перед дверью прихожей и в открытые окна мои.
За оградою вдоль по дороге затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.Мне в ненастье мерещится книга о земле и её красоте,
Я рисую лесную шишигу для тебя на заглавном листе.
Ах, Марина, давно уже время, да и труд не такой уж и ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме из Елабуги перенесли.
Торжество твоего переноса я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плёса, где зимуют баркасы во льду.
Sprecher: Im Gedicht von Rilke “Herbst” sind die Natur und Einsamkeit des Menschen eng verbunden. Wie die Blätter, im Herbst fallen, so fallen alle Menschen auf die Erde. Der Autor assoziiert der Herbst mit Einsamkeit des Menschen. Die Blätter fallen hin, wie Leute aus dem Leben gehen.
Вдохновенность природы влияла на многих. У Марины Цветаевой, как и у Рильке, и Пастернака, природа и судьба человека, природа и судьба родины – частые мотивы. Но особое предпочтение Цветаева отдаёт «рябине».
Красною кистью рябина зажглась.
Падали листья, я родилась,
Спорили сотни колоколов.
День был субботний, Иоанн Богослов.Мне и доныне хочется грызть
жаркой рябины горькую кисть.
А позже она писала:
Рябину рубили зорькою.
Рябина – судьбина горькая,
Рябина – седыми спусками…
Рябина! – судьбина русская.
Sprecher: Die Idee der Einsamkeit und der Glaube am Gott, als einzige Stütze im Leben des Menschen waren Anfang des 20 Jahrhunderts auch in der russischen Literatur sehr populär. Rainer Maria Rilke schrieb…
Всё, что мы побеждаем, – малость, нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость зовёт борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого завета нашёл соперника подстать,
Как арфу, он сжимал атлета, которого любая жила
Струною ангелу служила, чтоб схваткой гимн на нём сыграть.
Кого тот ангел побеждал, тот правым, не гордясь собой,
Выходит из такого боя в создании и расцвете сил.
Не станет он искать побед, он ждёт,
Чтоб высшее начало его всё чаще побеждало,
Чтоб расти ему в ответ.
Мне также трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой-мильонершей
Средь голодающих сестёр.
Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчанье твоего ухода
Упрёк невысказанный есть…
Рильке умер 29 декабря, в самый канун Нового года. О его смерти Цветаевой сообщил Марк Слоним. Весть эта была тем страшнее, что никаких известий о ходе болезни Рильке до Марины Цветаевой не доходило. Связей с другими поэтами у неё не было, пресса молчала.
Оставшись в этот день дома одна – со спящим сыном, она села к столу и взяла в руки перо. Письменное слово – её спасательный круг в самые тяжёлые минуты жизни – даже тогда, когда нет уже на земле человека, к которому оно обращено! Два письма написаны Цветаевой в эту новогоднюю ночь!
И первое – по-немецки к Рильке: «Любимейший, я знаю, что ты меня читаешь прежде, чем это написано», – так оно начиналось. Письмо почти бессвязное, нежное, странное. Но именно в таком виде, не исправляя и не редактируя, Цветаева отошлёт его Пастернаку, присоединив и отдельное письмо Борису Леонидовичу – первое письмо летнего его запрета на переписку. Лучшие цветаевские произведения всегда вырастали из самых глубоких ран сердца. Седьмого февраля 1927 года была завершена поэма «Новогоднее». Подзаголовком проставлено: «Вместо письма».
Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер умер.
Если ты, такое око, смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.
Значит, длится до пойму при встрече!
Нет ни жизни и ни смерти, – третье, новое…
Sprecher: Obwohl das Thema „Die Liebe“ so alt wie der Mensch auf der Erde ist, bewegt es die menschlichen Herzen immer wieder.
Sprecher: Rilke hat viele europäische Dichter und Philosophen beeinflusst. Er schrieb klangschöne, oft unverständliche Gedichte und Prosawerke, übersetzte aus dem Italienischen, Französischen, Englischen, Portugiesischen. Die besten seiner Gedichte gehören zu der Schatzkammer der deutschen Lyrik.
Sprecher: Jetzt verabschieden wir uns von euch und wünschen alle Werke von R.M.Rilke, M.Zwetajewa, B.Pasternak im Original zu lesen. Das wäre alles. Besten Dank. Auf Wiedersehen!
Мне нравится, что Вы больны не мной
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжёлый шар земной
Не уплывёт под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной,
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится, что Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую,
Что имя нежное моё,
Мой нежный, не упоминаете
Ни днём, ни ночью – всуе…
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!
Спасибо Вам и сердцем, и рукой
За то, что Вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши негулянья под луной,
За солнце, не у нас над головами, –
За то, что Вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! Не Вами!Никого не будет в доме
Никого не будет в доме, кроме сумерек,
Один зимний день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк маховой
Только крыши, снег, и кроме
Крыш и снега – никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнёт доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит холод ледяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит вторженья дрожь,
Тишину шагами меря,
Ты, как будущность, войдёшь.
Ты появишься у двери
В чём-то белом, без причуд,
В чём-то впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.Борис Пастернак, 1931год.
За книгой
Я зачитался. Я читал давно. С тех пор,
Как дождь пошёл хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
Задумчивости, и часы подряд
Стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
И буквы катятся, куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно ещё раз было оглянуться
Из-за охваченных зарёй оград.
А вот как будто ночь по всем приметам:
Деревья жмутся по краям дорог,
И люди собираются в кружок,
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота цена при этом.
И если я от книги подыму
Глаза и за окно уставлюсь взглядом,
Как будет близко всё, как станет рядом,
Сродни и впору сердцу моему!
И надо глубже вжиться в полутьму,
И глаз приноровить к ночным громадам,
И я увижу, что земля – оконце,
Она переросла себя и стала больше
Небосвода,
А крайняя звезда в конце села –
Как свет в последнем домике прихода.
Райнер Мария Рильке. Перевод Бориса Пастернака.
И Борис Пастернак вели переписку на протяжении 13 лет. У них была всего одна встреча, но их роман, запечатленный в письмах и документах, до сих пор поражает до глубины души и побуждает верить в светлые чувства.
«Как я люблю любить… А Вы когда-нибудь забываете, когда любите, что любите? Я — никогда». В этих строках была вся Цветаева. В любви заключался смысл ее жизни. Отношения поэтессы с мужем Сергеем Эфроном были непростыми. После долгой разлуки, в 1922 году Марина Цветаева переехала к нему в Берлин, и в этом же году случилась ее первая «встреча» с Пастернаком.
Пытаясь убежать от семейных проблем, поэт покупал новые книги и уходил в чтение с головой. Однажды, Борису Леонидовичу в руки попался сборник «Версты». В стихах Марины Ивановны он нашел отдушину: «В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и ясности». Вскоре он написал Цветаевой первое письмо. Так и завязалась их переписка.
Тоска по родине и необходимость находиться в эмиграции создавали еще большую привязанность поэтессы к Пастернаку. В его письмах она находила поддержку, в его словах – родной русский язык, а в его душе – себя. «Вы первый поэт, которого я — за жизнь — вижу. Вы первый поэт, в чей завтрашний день я верю, как в свой. Вы единственный, современником которого я могу себя назвать — и радостно! — во всеуслышание! – называю…Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу — польщу, пощажу, солгу. И вот, Пастернак, я счастлива быть вашим современником». В подтверждение этим строкам, в 1924 году Марина Ивановна издает цикл стихов «Двое», в котором сопоставляет поэта с собой: «В мире, где всяк / Сгорблен и взмылен,/ Знаю — один /Мне равносилен./ В мире, где столь /Многого хощем, /Знаю — один /Мне равномощен. /В мире, где все — /Плесень и плющ, /Знаю: один /Ты равносущ /Мне.»
Великие поэты не чаяли друг в друге души. Шел 1926 год и Пастернак писал Цветаевой о своих мечтах: «А потом будет лето нашей встречи. Я люблю его за то, что это будет встреча со знающей силой, то есть то, что мне ближе всего, и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал никогда…».
Но судьба разводила влюбленных по переписке. Их встречи постоянно переносились в силу трагических обстоятельств. В 1927 году пара должна была вместе поехать к Райнеру Мария Рильке – поэту, который олицетворял для них Поэзию. К сожалению, свидание так и не состоялось. Рильке умер в последние дни 1926 года.
Чем дальше заходило общение Пастернака и Цветаевой, тем более они идеализировали друг друга. Их письма создавали безупречные образы, они не представляли свою жизнь порознь. Марина Ивановна пишет: «Пастернак — это сплошное настежь: / все двери с петли: в Жизнь», в ответ на страстное признание в любви от поэта: «А теперь о тебе. Сильнейшая любовь, на какую я способен, только часть моего чувства к тебе. Я уверен, что никого никогда еще так, но и это только часть… Ты страшно моя и не создана мною, вот имя моего чувства. Я люблю и не смогу не любить тебя долго, постоянно, всем небом, всем нашим вооруженьем, я не говорю, что целую тебя только оттого, что они падут сами, лягут помимо моей воли, и оттого, что этих поцелуев я никогда не видал. Я боготворю тебя… Не разрушай меня, я хочу жить с тобой, долго, долго жить». Но рано или поздно, их судьбы должна была решить встреча.
Спустя еще несколько лет переписки, их общение сошло на нет. Ни Пастернак, ни Цветаева больше не нуждались в друг друге. «Я бы не смогла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от правоты - этого унижения я бы не вынесла».
Когда в 1935 году в Париже на антифашистском Международном конгрессе писателей в защиту культуры состоялось их долгожданное рандеву, вместо страстных объятий и признаний в любви, поэты пили чай и вяло говорили о литературе и музыке. Эта «невстреча» предопределила дальнейшие судьбы поэтов. Им не суждено было быть вместе: «О прозе, о поэзии — все мимо — /Подавленности тягостной печать. /У всех невстреч закон неумолимый — /Друг другу людям не дано понять!»
Иллюстрация: Лена Левин
